Нелли Шульман - Вельяминовы – Время Бури. Книга первая

– Au clair de la lune

Mon ami Pierrot 7

Prête-moi ta plume

Pour écrire un mot.

Федор задремывал, под звуки ласкового голоса. Он не мог разобрать, мама это поет, или Аннет.

Она иногда пела колыбельные, сидя в гостиной, у камина, глядя на языки огня. Темные волосы были распущены по спине, Федор устраивался рядом. Аннет пела об изюме и миндале. Девушка поворачивалась к нему:

– Странно. Вторая песня, которую я вспомнила, у Жака, она не на идиш, на ладино. О красивой девочке. Ей желают, чтобы у нее не случилось ни горя, ни несчастий. Откуда мои родители, в Польше, могли знать ладино? – Федор целовал серо-голубые глаза:

– Услышали где-нибудь. Может быть, кто-то Палестину навещал, или приезжал оттуда…, – кроме песни и того, что ее мать звали Батшевой, Аннет больше ничего не вспомнила. Она говорила, что у матери были светлые волосы: «Как на картине Рембрандта». Девушка повторяла имя Александр. Федор связался с «Джойнтом», поговорил со знакомыми белоэмигрантами. Он, с отвращением, пролистал подшивку большевистских газет, в Национальной Библиотеке.

Александром, несомненно, был соратник Ленина, Горский, неистовый большевик, железный оплот мировой революции, друг товарища Сталина. Федор, выйдя на рю Ришелье, со вкусом выматерился. Горский служил комиссаром в конной армии, разорившей, в двадцатом году, восточную Польшу.

Федор курил у стойки, в первом попавшемся кафе, отхлебывая горький, крепкий кофе. Ему впервые пришло в голову, что трудности, как он, мрачно, думал, могли случиться из-за того, что он, Федор, тоже русский:

– Хотя какой Горский русский, – он заказал еще чашку, – как и Ленин, как и Сталин, как Гитлер. Убийца, мерзавец, словно Воронов. У них нет народа, люди их интересуют, только как пушечное мясо…, – он вспомнил, как читал Аннет стихи Пушкина, на русском языке:

– Она меня поцеловала…, – Федор потушил сигарету, – поцеловала. Она могла вспомнить русский язык. Большевики на нем говорили, – он пригласил Лакана на обед. Жак, услышав размышления Федора, согласился:

– Может быть. Она все забыла, но ты ей напомнил звук языка, а потом….

– А потом она вспомнила все остальное, – отозвался Федор, просматривая винную карту, – то есть не все…, – он поднял голубые глаза:

– Жак, она во мне теперь до конца жизни будет видеть Горского. Может быть, стоит…, – Федор не хотел думать о подобном. Он не мог представить день, когда он, вернувшись в апартаменты, у аббатства Сен-Жермен-де Пре, не увидит Аннет. Когда не было приема, премьеры, или обеда, когда они не шли на вернисаж, или ночной клуб, девушка сама готовила. Она стояла над плитой, в холщовом фартуке, что-то напевая, следя за кастрюлями. Рядом лежала отпечатанная на машинке роль. Аннет косила в нее глазом. Облизав ложку, девушка поворачивалась:

– Луковый суп, бифштекс, с перечным соусом, молодая спаржа, Ты проголодался, мой руки, пожалуйста…, – Федор всегда приносил ей цветы, белые розы.

Она и сейчас, во сне, держала в руках влажный цветок. Она постарела, на висках Федор увидел седые пряди, большие глаза окружали тонкие морщины:

– Она, все-таки, очень похожа на Роксанну Горр…., – длинные пальцы легли в его ладонь. Он увидел блеск синего алмаза. Глаза похолодели. Аннет, тихо, сказала: «Не успеешь». Роза упала на пол, Федор застонал:

– Успею. Надо успеть. Дедушка Федор Петрович вывез бабушку Тео из Парижа, с предком Мишеля. Бедный Мишель, неужели он погиб? И что со Стивеном, с Джоном, война идет…, – очнувшись, он узнал от кузины Эстер, что кузен не объявлялся. Полковник Кроу, весной, был жив и летал бомбить немцев.

О Джоне кузина ничего не знала:

– Вторжение сразу после Песаха…, Пасхи случилось, – объяснила женщина, – я с тех пор не могу связаться с Лондоном…, – Федор удивился тому, что она покраснела.

– Надо успеть, – повторил себе Федор, – увезти маму, Аннет. Хорошо, что я оставил дома все реликвии, семейные…, – он, невольно, коснулся простого крестика, на шее: «Успею, обязательно».

Господин де Йонг пошел прощаться с женой. Федор, прищурившись, увидел рыбака. Он стоял у калитки дома, держа на руках крепкого, годовалого мальчишку:

– Якоб…, – вспомнил Федор, – Эстер его спасла, и жену господина де Йонга…, – кузина вернулась из Амстердама в хорошем настроении. Она сказала, что виделась, с детьми, и пока остается в Голландии:

– Ты, наверное, слышал по радио, – тонкие губы искривились, – мой бывший муж…, – Федор слышал выступление профессора Кардозо. Речи передавали, чуть ли не каждый день. Родственник говорил легко, непринужденно, спокойным, отеческим тоном:

– Не захочешь, а поверишь…, – выругался про себя Федор. Кузина сказала, что регистрироваться, разумеется, не собирается:

– Еще чего не хватало…, – она мыла руки, в тазу, – я не намерена пальцем шевелить, исполняя распоряжения ублюдков…, – Эстер добавила несколько слов на идиш:

– Тем более, мамзер, – иначе она бывшего мужа не называла, – может устроить мне срок, за испорченную дверь. Он лучший приятель с гестаповцем…, – Федор запомнил имя и звание Максимилиана фон Рабе:

– На всякий случай, – велела ему кузина, – однако я надеюсь, что вы не столкнетесь. Думаю…, – она, неожиданно усмехнулась, – это не последний сюрприз, который мамзер обнаружит. Жители Амстердама вряд ли долго терпеть собираются. Как видишь, и не терпят…, – привстав на цыпочки, Эстер обняла его:

– Будь осторожней, во Франции. Пробирайся в Париж окольными путями. Я семье сообщу, что с тобой все в порядке…, – Федор решил не спрашивать, как кузина собирается это сделать:

– Она американка, в конце концов. Пошлет телеграмму, в Нью-Йорк. Такое не запрещено…, – американский паспорт Федора лежал в Париже, с остальными документами.

Де Йонг велел ему притвориться немым, если лодка наскочит на патруль немцев:

– У тебя акцент, – хмуро сказал рыбак, – в любом языке будет слышно, что ты француз. Начнут вопросы задавать, бумаг у тебя нет…, – Эстер снабдила Федора провизией. Ему нашли рыбацкую, суконную куртку, вязаную шапку и высокие сапоги. Оружия у Федора не имелось, однако он собирался достать пистолет, по дороге к Парижу.

Утреннее солнце было мягким, нежным.

Одернув потрепанную, пахнущую рыбой куртку, Федор вспомнил свадебный банкет в отеле «Риц», последней довоенной весной, свой смокинг, вечернее платье и бриллианты Аннет. Ее товарка по ателье мадам Скиапарелли, Роза, выходила замуж за одного из сыновей богатейшего винодела Тетанже:

– Шампанского было столько, что хоть весь Париж в нем купай…, – Федор помахал де Йонгу, – они хорошее шампанское делают. Через две недели у меня выставка открылась. Потом я работал, Аннет снималась, мы на Корсику отправились…, – насколько он знал, яхта, до сих пор, стояла в Каннах.

– Лучше бы я ее в Довиле держал, – горько подумал Федор, – но кто знал? Справился бы, пересек пролив, привез бы их в Англию. Ладно, разберемся…, – кузина стояла на деревянном причале. Светлые волосы золотились, падая на плечи. Она была в местной, вышитой юбке, и белой, широкой блузе. Эстер приставила ладони ко рту: «Удачи, Теодор! После войны приезжайте с Аннет в Амстердам!»

– После войны… – повторил Федор. Он разозлился:

– Делай все, для того, чтобы она быстрее закончилась, Федор Петрович…, – он стянул шапку, рыжие волосы заблестели. Федор, почти весело, крикнул: «Обязательно, и спасибо тебе!».

Де Йонг завел мотор, лодка пошла на запад, к выходу из гавани. Федор, оборачиваясь, следил за ее тонкой, стройной фигурой, на береге белого песка, пока они не оказались в открытом море, пока Толен не стал темной полоской, на горизонте.

Амстердам

Профессор Кардозо сидел, положив большие, ухоженные руки на просторный, без единой пылинки стол. Медленно тикали часы, в кабинете пахло сандалом. В открытое окно доносился шум катеров, с канала. Солнечные зайчики переливались в тонком обручальном кольце, отполированные ногти светились чистотой.

Жену с детьми он, на весь день, отправил в зоопарк, снабдив ее деньгами на ресторан, что не было в привычках Давида. Он смотрел на фотографию отца. Шмуэля сняли в лаборатории, в Мехико, где они с профессором Риккетсом изучали пятнистую лихорадку Скалистых Гор и сыпной тиф. Отец сидел за микроскопом. Давид изучал белый халат, строгое, сосредоточенное лицо:

– Он бы меня похвалил. Все, что я делаю, это ради науки. Ради спасения человечества, приходится жертвовать жизнями отдельных людей. Я уверен, что папа и Риккетс, в Мексике, не церемонились, с индейцами…, – Давид считал, что смерти каких-то русских солдат, или китайских крестьян, неважны, по сравнению с лекарствами, могущими принести избавление от неминуемой смерти.

– Китайцы и русские не обеднеют, их много…., – он взял инкрустированную перламутром зажигалку. Он всегда курил американские сигареты, или кубинские сигары. Давид повертел серебряную гильотинку. Он сегодня ушел из дома рано, сказав жене, что уезжает в Лейден, в университет.